сомаКонечно, рак не подарок. Но болезнь привела его в профессию, о которой он мечтал 

Самое большое везение — когда беда превращается в благо. Директор Евразийской федерации онкологии Сомасундарам Субраманиан уверяет, что онкологический диагноз в его жизни тот самый случай. Болезнь не убила его, а сделала сильнее и привела в профессию, о которой он мечтал. Правда, для этого ему пришлось многому научиться. Жить быстрее. Не говорить, а делать. Нацеливаться не на процесс, а на конечный результат. Держать удар. И постоянно помнить: нельзя сдаваться.




— Сома, вы в российской медицине давно уже не индийский гость. Но ведь когда-то приехали в нашу страну?

— Все началось с походов в книжный магазин New Century Book House в городе, где я вырос. Я ходил туда с отцом. Там продавались советские книжки в переводе на английский. Они, кстати, были на порядок дешевле, чем другие английские книги, но цена меня не очень волновала: платил-то папа. У меня к СССР был особый интерес. Мне нравились советские книги по физике и химии. Я читал номера журнала Soviet Union от корки до корки. Знал все модели советской военной техники. Постоянно спорил с друзьями, доказывая, что советские истребители не хуже американских. Однако при этом не испытывал никаких иллюзий по отношению к социалистическому строю. Отец моего школьного друга учился в Советском Союзе. Он много рассказывал о жизни в этой стране. И знаете, мнение об СССР, которое у меня сложилось под впечатлением от его рассказов, до сих пор почти не изменилось.

— Однажды на круглом столе в Женеве вы с жаром рассказывали европейским и американским коллегам о системе Семашко. На меня это произвело большое впечатление. Листая советские книги, вы думали, что станете врачом?

— Все были уверены, что я стану инженером. В музее моей школы до сих пор пылятся 64 разных модели, которые я собственноручно построил — работающая модель лифта, стиральной машины, сушилки, крана… Я умел собирать электронные схемы, в папином мотороллере мог разобрать и собрать даже двигатель. Позже я заинтересовался биологией. В 1985 году, когда у вируса, вызывающего СПИД, еще не было названия HIV, я много читал об этой болезни. Однажды попросил папу купить мне книжку, которая стоила половину его зарплаты. И он купил! Он никогда не отказывал мне в книгах. В 1988 году я сделал модель процесса: ретровирус атакует T-лимфоцит и начинает размножаться. Это была работающая модель с светодиодами, которые загорались поэтапно. Я  мечтал стать врачом, но в это никто не верил.

— Чтобы осуществить мечту, вам пришлось уехать в Советский Союз. Почему?

— Для того, чтобы это объяснить, нужно рассказать о кастах в Индии. Мои родители происходят из касты ткачей. Это средняя каста: не относится ни  к высшим, ни к низшим. Мама была из богатой семьи. Мой дед, оптовик текстильных изделий, был миллионером. Мама получила высшее экономическое образование. Хотела стать врачом, но мой дед ей запретил: после освобождения от англичан в Индии было мало мединститутов, и он считал, что место в медицинском вузе должно достаться кому-нибудь из бедной семьи. Отец мой, наоборот, был из бедных, хотя в конце концов стал очень известным в Индии врачом-патологом. Но, так или иначе, мы принадлежали к касте ткачей. И в тот год, когда я окончил школу, я уже знал: поступить в вуз в своем штате я не смогу.

— Неужели каста в этом вопросе имела какое-то значение?

— Система выделения мест в вузах по кастам существует в Индии до сих пор. Когда-то она была задумана для того, чтобы дать возможность получить высшее образование представителям низших каст. Получается так: для низших каст на общем конкурсе в вузах выделено больше всего мест. Есть какое-то количество мест для средних каст. Высшим кастам — брахманам и другим — практически ничего не остается. Они могут поступить в вуз только на открытом конкурсе. Но в нашем штате за год до того, как я окончил школу, ввели еще одно правило. Для беднейшей части средних каст в вузах выделили особые места, тем самым обделив всех остальных абитуриентов из средних каст. Так что шансов  в своем штате у меня было мало. И хотя мой отец был членом комиссии по приему в медицинские институты нашего штата, даже он ничем не мог мне помочь.

В школе я был областным чемпионом по велогонкам. Поэтому смог получить квоту для одаренных молодых спортсменов. Мне дали место в мединституте в дальнем штате на северо-востоке Индии, за Бангладеш. Родители меня туда не отпустили, там до сих пор очень опасно. Но я не сдавался и поехал в Ченнаи, один из крупнейших мегаполисов Индии. Там располагались консульства разных государств. Я отправил запросы о программах медицинского образования иностранцев в несколько десятков стран. В конце концов получил несколько ответов. В том числе пришла информация о собеседовании в Дели для желающих поехать в Советский Союз. Я пришел на собеседование: в очереди были тысячи  студентов. У меня среди всех оказался самый высокий балл аттестата. Сразу же на собеседовании мне сказали: будь готов с паспортом, ты принят. Я с триумфом приехал домой и стал ждать приглашения. Но письмо не пришло. Пришлось уговорить отца вместе отправиться в Дели. Он на три дня оставил практику. Когда мы приехали, выяснилось, что местные чиновники умудрились кому-то продать мое место: в журнале напротив моей фамилии написали, что я отказался. Но нам удалось отстоять свою правоту.

— И вы отправились в СССР?

— Я приехал в Москву в 1990 году. Пару дней нас держали в гостинице «Университетская», а потом отправили в разные города. Я попал в Винницу, на Украину. Мы жили на улице Александра Блока. За углом через дорогу был фермерский продуктовый рынок. Там постоянно ходили проверяющие с датчиками. Хотя Винница официально не входила в зону чернобыльской катастрофы, датчики периодически срабатывали. Через несколько лет три индийских студента с моего потока, учившихся в Виннице, заболели раком щитовидной железы. Причина в том, что щитовидная железа поглощает радиоактивный йод, в определенных дозах обладающий канцерогенным действием.Но тогда мы об этом не думали. Винницу мы очень любили – уютный компактный город, хороший мединститут, входивший в рейтинг ВОЗ. В Москве уже начинался дефицит: шла перестройка. Но на Украине прилавки продуктовых магазинов ломились. Молочные продукты — бери не хочу. Сметана разной жирности из огромных канистр. В столовой за 60-80 копеек можно было наесться от пуза. Учиться на подготовительном факультете мне было легко, потому что в Индии 12-классное школьное образование. Уровень преподавания физики, химии, биологии в 11-12 классах у нас был выше, чем во многих мединститутах. Поначалу я отвечал на ломаном русском пополам с английским, но все понимал.

Тогда мы еще не знали, что наш поток был последним. Окончив подфак, мы должны были поступить в винницкий мединститут. Но в 1991 году все изменилось. Вузы стали требовать с иностранцев деньги за обучение. Нам говорили: «Москали вас сюда пригласили, пусть они и разбираются». У нас забрали паспорта на регистрацию. Тех, кто согласился платить и учиться, зарегистрировали. Тем, кто не согласился платить, поставили штамп в паспорте: убыл в Москву для продолжения учебы. Кому-то дали 36 часов, кому-то 72, чтобы покинуть территорию Украины. Приехав в Москву, мы отправились на Шаболовку, 33, в Государственный комитет СССР по высшему образованию. Улица была запружена — там собрались тысячи иностранных студентов, выдворенных из постсоветских республик. Хочу отдать должное тогдашним чиновникам госкомитета: мы ни на один день не остались без крова. Всех распределили в гостиницы или подмосковные санатории. Каждый день мы приходили на Шаболовку, и нам предлагали разные вузы. Я и еще несколько человек поступили во второй мед. Через год нас тоже оттуда выгнали – стали требовать деньги за обучение. В конце концов я оказался в третьем меде, на лечебном факультете, где доучился до конца. Сейчас это Московский медицинский стоматологический институт имени Н.А. Семашко.

— Как впервые вы появились в онкоцентре?

— Это случилось в марте 1994 года. Я пришел туда как пациент. Как-то вечером в душе, намыливаясь, нащупал узел в щитовидной железе.  Я тогда был студентом второго курса. О том, что такое рак, знал не понаслышке. Отец был патологом и ставил диагнозы — это была его работа. Обеспокоившись, я отправился к врачу. Мне предложили операцию в 70-й городской больнице. Не сказали, что это рак. Но я-то понял. В  институте подошел к преподавателю — у нас тогда вел цикл по кожно-венерическим заболеваниям Олег Леонидович Поздняков — и попросил разрешения сдать зачет досрочно.Олег Леонидович позвонил в онкоцентр заведующему отделением опухолей головы и шеи Вячеславу Львовичу Любаеву, который незадолго до этого оперировал его мать: «Слава! У меня тут есть один отличник. Он, правда, из Индии. У него опухоль щитовидной железы. Ты посмотришь его»? Я приехал в онкоцентр, мне сделали пункцию, на следующий день выдали заклеенную историю болезни. Завернув за угол, я надорвал склейку и прочел: «цитологическая картина папиллярного рака щитовидной железы». Я пришел к Любаеву: «Знаю, что у меня рак». Тот пытался убедить меня в обратном. Я не поверил, но не стал спорить — понятно было, что онкологические диагнозы тогда скрывали от больных.




— Сейчас рак все чаще становится хроническим заболеванием. А что тогда для вас значило получить такой диагноз?

— Было страшно. Я уже знал, что рак щитовидной железы хорошо лечится. Но в моем случае опухоль вышла за пределы капсулы. Это был плохой знак. Когда в тот день я пришел в общежитие, меня трясло, начался приступ удушья, как при астме. Потом я немного успокоился. И решил так: родителям пока не буду сообщать. Они далеко. Что попусту их расстраивать? Впервые в жизни сознательно принял решение не говорить им правды. После операции за мной ухаживали студенты. Один первокурсник-индиец, сикх Харш Дипсиннат — теперь он известный врач в США. Другой россиянин — мы с ним были едва знакомы, но после этой истории стали близкими друзьями. Он хорошо говорил по-английски и звонил моим родителям. Сообщил им, что у меня была операция — якобы, вырезали аденому.Я хотел все рассказать родителям при встрече. Но, когда приехал на летние каникулы, то, еще не добравшись до своего города, узнал, что у отца сердечный приступ. Так и не стал рассказывать правду. Три года назад отец умер, не узнав о моем раке. Наверное, догадывался – у меня были повторные операции, шрамы скрыть невозможно. Но от меня он ничего об этом не услышал.

— Тогда вы знали о своей опухоли достаточно?

— Сейчас я знаю о ней гораздо больше. Через несколько лет после операции,  когда я стал читать много иностранной литературы по этой теме, то понял, что надо опасаться рецидива. Мне удалили всю правую долю щитовидной железы и часть левой доли. Сегодня в подобной ситуации, когда опухоль прорастает за пределы железы, щитовидку удаляют целиком и вводят пациенту радиоактивный йод, чтобы убить оставшиеся клетки опухоли. В то время так поступали в некоторых ведущих клиниках мира. Но многие советские онкологи считали, что железу полностью удалять не надо, если есть здоровая доля. Оперировавший меня Вячеслав Львович Любаев, который потом стал моим научным руководителем, придерживался этого мнения. Я не виню его: таково было прежнее понимание болезни. Сейчас у нас больше знаний. Кстати, именно мой случай впоследствии заставил Любаева кардинально пересмотреть подходы. Но, так или иначе, щитовидную железу мне тогда не удалили полностью. Вводить радиоактивный йод было нельзя, и через 12 лет остаток железы вновь вырос в опухоль.

Долго и счастливо

— К тому времени, когда случился рецидив, вы уже оперировали в онкоцентре. Выбрали онкологию из-за своей болезни?

— Не только. Онкологом я хотел быть с детства. Мне всегда нравились две специальности: онкология и педиатрия. Онкология была даже ближе, поскольку мой отец был патологом, а без патологов нет онкологов: первые ставят диагноз, вторые лечат. В мединституте я неплохо учился — шел на красный диплом, имел около десятка публикаций и даже участвовал в международных конференциях в Европе и США. Стал первым студентом-иностранцем, получившим медаль Российской академии медицинских наук на Всероссийском конкурсе студенческих научных работ. В 1996 году, когда большинство иностранных студентов-медиков после пятого курса разъехались по домам, чтобы пройти субординатуру на родине, я остался в Москве: чувствовал, что востребован именно здесь. Мечтал работать в онкоцентре. Правда, пока не знал, как и каким образом. И тут мне повезло. По распоряжению Бориса Ельцина в 1997 году в России возродили систему постдипломных государственных стипендий для одаренных иностранных учащихся. В условиях колоссальной утечки мозгов пытались удержать в стране лучших иностранных студентов — вдруг кто-то останется. Я стал первым стипендиатом из медиков.

— И остались в России?

— Да, в моем случае этот расчет оправдался. Я и сейчас чувствую, что востребован здесь. Ну, а тогда, в 1997, мне разрешили поступить в российскую ординатуру. В Минздраве предложили: выбирай любую специальность в любом учреждении от Калининграда до Владивостока. Я очень хотел в онкоцентр, и поступил на кафедру первого меда, которая там базировалась. Договорился о шестилетней индивидуальной программе, которая дала мне возможность пройти ординатуру сразу по двум специальностям — онкологии и хирургии. Пришел к своему лечащему врачу Вячеславу Львовичу Любаеву. После того, как он стал моим учителем, мы прошли долгий совместный путь как коллеги. Я учился не только у него, но и у известного онкомаммолога Виктора Павловича Летягина, ярого сторонника органосохранных вариантов операций, у его дочери Ирины Викторовны Высоцкой, у других хирургов. Не ленился ездить за опытом и в Англию, и в Чехию, и в Индию, и в Самару…

После моей первой операции прошло 12 лет. Я работал в том самом отделении опухолей головы и шеи онкоцентра, куда когда-то пришел пациентом. Регулярно обследовался. В декабре 2005 года пришел на плановый осмотр. На ультразвуковом исследовании у меня на шее обнаружили узлы. Сделали пункцию, коллеги посмотрели результаты: «Сома, это рак. И не такой, как прежде — более агрессивный». 19 декабря 2006 года я попал к Любаеву на вторую операцию. Она стала самой тяжелой. Рубец от нее иногда кровит до сих пор. Может, сказалось мое тогдашнее психологическое состояние — были проблемы и на работе, и в личной жизни. Так получилось, что меня перестали понимать некоторые близкие люди. Но нет худа без добра: я приобрел хороших друзей, поддержавших меня в этот момент. Через 12 дней, выписавшись из больницы перед Новым годом, я погрузил свои вещи в машину и переехал в другую квартиру — отправился навстречу новой жизни. Долго раскачиваться не пришлось. Меня ждал пациент, который обследовался в декабре, как раз перед тем, как мне самому поставили диагноз. Меня оперировали в последний операционный день перед новогодними каникулами. А ему назначили на первый же день после праздников. Так что 12 января я встал к хирургическому столу, хотя шея еще с трудом поворачивалась после операции.

— Вам в тот момент не хотелось уйти из онкологии?

— Многие считали, что мне будет тяжело работать. Но я, наоборот, после этого случая стал активнее оперировать. Даже тогда, когда через несколько месяцев у меня во время ПЭТ-сканирования в Германии нашли еще один метастаз за грудинно-ключичным соединением. После третьей операции я почти год разговаривал шепотом — потерял голос. И в это же время стал полноценным хирургом-онкологом. Закончил подготовку у Вячеслава Львовича Любаева. Освоил еще несколько врачебных специальностей, полезных для хирурга, работающего в такой сложной комплексной области, как хирургия головы и шеи: челюстно-лицевую хирургию, отоларингологию, пластическую хирургию. Сегодня у меня более 100 научных публикаций. И две статьи в журнале The Lancet Oncology. Конечно, я не раз выступал на международных конференциях. И вот какая мысль не давала мне покоя: почему российские врачи на таких форумах всегда держатся особняком? Почему их не принимают на равных? Было решено организовать международную федерацию онкологов, которая бы базировалась в России. Так в 2010 году появилась EAFO — Евразийская федерация онкологии. За шесть лет мы организовали в ее рамках более 100 разных обучающих программ.

— Все это вопреки вашей болезни? Или благодаря ей?

— Это сложный вопрос. Конечно, рак не подарок. Но я всегда говорю: «I am gifted with my cancer». Болезнь не только в результате привела меня к моей специальности, но и многому научила. Я понял: первое — нельзя сдаваться. Второе — нужно жить быстрее. Не говорить, а делать. Нацеливаться на конечный результат, а не на процесс. В общем, благодаря своему раку я немного подшлифовал себя. Наверное, я не очень сильно изменился. И раньше старался помогать людям. Просто границы расширились. У нас в семье есть традиция. Дни памяти, дни рождения мы отмечаем так: приходим в детский дом в нашем городе и заказываем вкусный ужин для всех детей.

— Так принято в Индии?

— Нет, это придумали мои родители. Они очень религиозные люди. Но выбрали этот способ отмечать семейные события, вместо того, чтобы нести деньги в храм. До 12 лет я был тоже был религиозным. Потом перестал молиться. Заболев, много размышлял об этом. Но молиться все равно не стал. Знаете, что я думаю? Меня оперировал врач. И то, что он хорошо выполнил свою работу, в конечном итоге спасло мне жизнь. Это лучше всякой молитвы. Бог в нас, в каждом из нас. Может, мне надо было заболеть, чтобы дойти до этой мысли? Не знаю.

— Вы выжили — и это главное.  Помню, как увидела вас на конференции американских онкологов ASCO. К вашей карточке участника были прикреплены две разноцветные ленточки: докладчика и Cancer Survivor.

— Да, я открыто говорю об этом. Читая базовый курс для молодых онкологов, привожу свой пример. Мне легче общаться с пациентами – очень легко. И им комфортно со мной. Мы понимаем друг друга.




© Алла Астахова.Ru