shumakovВалерий Шумаков: «номер первый» российской трансплантологии. Бесстрашный оптимист, веривший, что даже из самого плохого можно извлечь что-то хорошее.

Рассказ Аллы Гридневой о том, что довелось пережить пациентам за кулисами дела трансплантологов, никого не оставил равнодушным. Однако мало кто знает: эта история отняла немало сил и здоровья у«номера первого» российской трансплантологии — Валерия Шумакова. Мое интервью с ним, опубликованное в декабре 2005 года, по окончании громкого процесса, стало последним. Через два года, в январе 2008, замечательного хирурга не стало. Я не раз встречалась с Валерием Ивановичем и могу сказать: он не изливал душу журналистам. Говорил всегда лаконично и по делу. Однако в тот раз, подводя итоги дела трансплантологов, чуть-чуть пошире «приоткрыл форточку». Что поражает в его личности? Устремленность в будущее. А впрочем, разве мог бы человек, давший надежду такому количеству безнадежных больных, не быть оптимистом…



05.12.05

Хотим мы или нет, но слово «трансплантология» ассоциируется для нас с определенным именем. Конечно, в России сегодня есть немало блестящих хирургов, осуществляющих пересадки органов. Однако здесь, как и в любой профессии, должны быть первые, те, кто берет на себя смелость сделать что-то такое, чего до них не делал никто. Быть первым — отнюдь не цветы и розы. Все мы убедились в этом, когда у нас на глазах разворачивалось дело врачей. Из-за недостатка донорских органов, сделавшего невозможными пересадки, на какое-то время встал НИИ трансплантологии и искусственных органов. А что может быть хуже для доктора, чем терять пациентов, которых он мог бы спасти? Громкий процесс нанес серьезный удар по российской трансплантологии. Но даже из самого плохого можно извлечь что-то хорошее, считает директор НИИ трансплантологии и искусственных органов Минздравсоцразвития РФ академик РАН, РАМН и РАЕН Валерий Шумаков.

Валерий Иванович, можно сказать, что дело врачей закончено?

— Вроде бы закончено. Правда, прокуратура заявила, что будет подавать протест. Однако после двух судебных решений, которым предшествовали длительные судебные разбирательства, всем уже ясно, что вины врачей нет.

— Это уже не первое дело врачей в нашей истории…

— Все вспоминали дело врачей, которое было при Сталине. Тут, я думаю, надо смотреть причины. В том давнем случае они были чисто политическими. Сейчас же большинство тех, кто высказывается на эту тему, считают дело трансплантологов заказным. Много приводят разных соображений, о них я говорить не буду. Кто, что, зачем — не могу дать никаких комментариев. Конечно, эти два года были очень тяжелым периодом. Резко упало количество пересадок… Но хочу отметить: даже из плохого можно извлечь что-то хорошее. Вспомните, когда дело врачей начиналось, реакция в средствах массовой информации была в основном негативной, только и было слышно, что врачи — убийцы, все говорили о том, какие сроки им дадут, что дипломов лишат… А сейчас суд вынес уже второй оправдательный приговор. И его оценивают положительно. Произошел перелом в осмыслении этой проблемы. Почему так случилось? СМИ широко освещали эту тему. Она была озвучена для общества, а не только для узкого круга специалистов. Обычные люди задумались о том, что такое трансплантология. Если осмысление пойдет и дальше, то отношение общества к этой проблеме будет улучшаться. Я всегда привожу пример Испании, где сначала было такое же отношение к пересадкам, как у нас. Но потом, когда к проблеме повернулась общественность, когда трансплантологию поддержали и правительство, и церковь, с одного из последних мест в Европе по количеству операций пересадки Испания вышла на одно из первых мест.

— Думаете, в нашей трансплантологии тоже наступает новая эра?

— Для начала нам хотя бы на прежние рубежи выйти. Вот потом, может быть… Когда говорят, что наша трансплантология не хуже, чем за границей, я этот вопрос разбиваю на две части. Если по качеству — то да, мы на международном уровне. А по количеству сильно отстаем. И дело не только в донорских органах. Нужно развивать существующие центры трансплантологии и создавать новые в регионах. В некоторых случаях надо раньше рекомендовать пациентам обращаться по вопросам пересадки, не доводить до последнего: чем раньше человек попадет в лист ожидания, тем больше у него шансов дождаться трансплантации.

— А кроме того, надо преодолевать настороженное отношение населения к пересадкам?

— Если бы только населения! Проблема ведь и в том, чтобы предоставить необходимую информацию о возможностях трансплантологии рядовым врачам. Они зачастую так мало знают о трансплантологии, что после пересадок просто боятся иметь дело с нашими пациентами. Особенно почему-то после пересадки сердца. Не раз было: больной не москвич, а откуда-нибудь из Сибири. Сделали ему пересадку, живет дома год, пять лет, десять… Все хорошо. Вдруг абсцесс или нарыв какой-нибудь. В общем, ерунда. Идет к врачу. А тот, узнав, что у него пересажено сердце, говорит: «Мы тобой заниматься не будем, езжай туда, где тебе делали операцию». И были случаи, люди через всю страну ехали сюда, чтобы мы этот несчастный нарыв вскрыли и залечили.

— Роды у женщин с пересаженной почкой акушеры тоже сначала принимали в вашем институте. И на всемирные соревнования спортсменов с пересаженными органами отправляли пациентов тоже вы… После трансплантации человек остается «приписанным» к вам навсегда?

— Так и должно быть. Все, кому мы когда-то делали пересадку, периодически бывают в нашем институте. Мы обязаны проверять даже отдаленные результаты трансплантации. Сначала часто, потом реже. Что касается родов, то, конечно, у таких женщин их надо принимать под пристальным контролем. Но если пересаженный орган хорошо работает, то кто запретит им рожать? Происходят нормальные, благополучные роды — таких детей уже несколько десятков. Мы гордимся этим результатом. Кстати, сейчас такие роды принимают в Научном центре акушерства, гинекологии и перинатологии РАМН. С соревнованиями сложнее. Они сейчас очень популярны — в них принимают участие 155 стран, где развита трансплантология. Но наши пациенты в них сегодня не участвуют.

— Почему? Вы сами сказали, что качество пересадок в России на мировом уровне.

— А кто будет платить за это? Из каких средств? У нас же федеральный бюджет. Если я из него оплачу расходы на экипировку и командировки спортсменов, то мне не очень хорошо будет. Конечно, требуются деньги не только на операции, но и на такие вещи. Нужно сделать все эти вопросы частью государственной программы по развитию пересадки органов в нашей стране. Только тогда у нас будет все как в цивилизованных государствах. Мы все время поднимаем этот вопрос, но пока такой программы нет. И не знаю, будет ли она. Вот посмотрите — это фотография десятилетней давности, она всегда у меня в кабинете. Тогда наши пациенты ездили в Париж на соревнования людей с пересаженным сердцем. Мы кое-как наскребли средства и их отправили. О том, как мало было денег, говорит такой пример. Там, на фото, есть один пациент. Он вышел на стадион в плохоньких кедах. К нему подошел какой-то американец и говорит: «Слушай, парень, как ты в них ходишь?» Он отвечает: «А я не только хожу, но и буду бежать дистанцию, и выиграю». И в самом деле получил золотую медаль. Это вообще был удивительный человек. После пересадки сердца он почти каждый день пробегал десять километров. К сожалению, он погиб — через десять лет после операции попал в автомобильную катастрофу.

— Ваши пациенты мужественные люди…

— Есть мужественные, конечно. Знаете, я уже много лет занимаюсь искусственным сердцем. Помню, однажды во время какой-то международной конференции мы с коллегами за ланчем обсуждали вопрос, согласится ли человек, чтобы ему искусственный желудочек поставили, искусственное сердце. Тогда о вживляемом аппарате еще не было речи. То есть предполагалось, что человек будет жить привязанным к кровати. Я тогда сказал: «Друзья, мы тут сидим с вами, кофеек пьем, обмениваемся своими мыслями умными. Из нас, я думаю, никто бы на это не согласился. Но есть люди, которые стоят перед выбором — жить, пусть и привязанным к постели, или умереть». Так и с трансплантацией. Те, у кого тяжелые заболевания, понимают, что без пересадки жить не смогут. Поэтому они или идут на операцию, или вычеркивают себя из жизни. На этом рубеже многое выглядит по-иному. И мужество появляется.

— Кстати, об искусственном сердце. Недавно вы впервые в России применили искусственный желудочек сердца после его трансплантации?

— Случилось так: за три дня и две ночи мы сделали сразу две пересадки сердца и одну пересадку печени. Для нас уже событие, ведь до этого в последний раз мы трансплантировали сердце два года назад — так аукнулось нам дело врачей. Уже во время операции выяснилось, что у одного из больных правая половина только что пересаженного сердца практически не работает. Он должен был умереть тут же, на столе. Единственным шансом для него был искусственный желудочек — мы подключили в обход правой стороны сердца искусственный желудочек сердца и насос-баллончик. Надеялись, что пересаженное сердце отдохнет и заработает полноценно. В первые день-полтора практически всю кровь, которую должна перекачивать правая половина сердца, перекачивал этот насос. Все получилось, как мы ожидали, — сердце разгрузилось. Оно восстановилось, через трое суток мы убрали насос и насос-баллончик. Сейчас, спустя 15 дней после операции, пациент чувствует себя хорошо. Вчера он приходил ко мне в кабинет, снимали сюжет для телевидения. Корреспондент, кстати, придумала очень точное название: «реанимация пересаженного сердца». Это одно из показаний к применению искусственного желудочка. Сейчас мы в институте работаем, чтобы делать такие приборы, дорабатываем модели. Конечно, за границей они уже выпускаются. Но там аппарат стоит около 125 тысяч евро, и столько же — его обслуживание. Наши будут в десять раз дешевле.

— В последний раз вы за ночь провели две сложные операции. А как часто хирург должен проводить операции, чтобы быть в форме?

— Нормы нет, но надо постоянно их делать. Желательно каждый день, за вычетом субботы и воскресенья. Иногда бывает санитарный день, когда мы не оперируем. Но эти пустые дни часто компенсируются ночными пересадками. График для трансплантаций составить невозможно: оперировать приходится тогда, когда привозят донорские органы. Впрочем, так работаю не я один. И медсестры, и другие врачи, если нужно, приезжают на операции ночью. Никто не отказывается.

— Как получилось, что вы стали заниматься трансплантологией?

— Профессию врача я выбрал еще в школе. Был такой предмет, классе в восьмом, по-моему, — анатомия, биология человека и животных. Когда его прошли, я сразу решил, что пойду в медицину. И в мединститут уже поступал не просто, чтобы врачом стать, а мечтал о хирургии. Что касается трансплантации, то здесь надо вспомнить моего учителя академика Бориса Петровского. Он был моим наставником и в хирургии, и в жизни, я от него много хорошего воспринял. Трансплантологом меня сделал именно он.

— Это ведь он провел первую трансплантацию в СССР?

— Да, пересадил почку — с этого и началась клиническая трансплантология в стране. Когда он сделал первую пересадку, я занимался сердечной хирургией. Как-то Петровский пригласил меня к себе и сказал, что хочет открыть специальное отделение пересадки почки, ни о чем другом тогда речь еще не шла. Я ответил: «Святое дело, Борис Васильевич». И тут он говорит: «А заведующим тебя хочу сделать». Я удивился, сказал, что ничем подобным не занимался. Попросил время, чтобы подумать. Позже, почесавши затылок, согласился. Не хотел упасть в его глазах. Знал, что он воспримет отказ как слабость. Ну и пошло — позже я сделал первую в СССР пересадку сердца.

— Не секрет, что первая пересадка сердца закончилась неудачей…

— Сейчас она прошла бы прекрасно, ведь пересаженное сердце у пациента работало хорошо. У него отказали почки. Надо было временно перевести его на аппаратную очистку крови. Пока мы решали, как проводить лечение, опоздали. Потом мы сталкивались с такими осложнениями много раз. Сейчас для нас это уже рутина, с которой мы справляемся относительно легко. Кстати, у того больного, которому мы недавно ставили искусственный желудочек при трансплантации, тоже ведь возникли проблемы с почками. Но мы эту проблему решили. Аппарат все очищал, пока почки вновь не заработали.

— Можете сказать, каков процент неудач при трансплантации?

— Собственно при операции — сейчас очень маленький. Видите, намечался плохой результат, но мы его предотвратили. Сегодня в нашем арсенале много методов борьбы с негативными последствиями.

Дефицит жизни

— Говорят, после первой неудачной пересадки сердца вам сильно пригрозили сверху? Возможно, институт закрыли бы…

— Намекнули, что могут быть неприятности, если и дальше будут неудачи. Помню вторую операцию, она же — первая успешная, это было с пятницы на субботу. Мы, естественно, все были тут. Утром в субботу — телефонный звонок из министерства: как прошла пересадка? Затем приехали трое, стали меня расспрашивать. Я сказал: «Чего спрашивать? Идите и смотрите». Переодели одного замминистра, отвели в бокс к больной, которая уже могла говорить. Он, когда вышел оттуда, сразу же позвонил в ЦК и все доложил. После того как положил трубку, сказал, что меня поздравляют с успешной операцией. Я про себя подумал: а если бы она неуспешная была?

— Много ли было моментов, когда вам как врачу нужно было проявить смелость?

— Знаете, лучше об этом не думать — смелый ты или нет. Я стараюсь не думать. Только подумаешь — и тут… У нас ведь все непредсказуемо. Бывает вроде плановая операция, десятки таких проходят без сучка и задоринки, и вдруг что-то пойдет не так. Есть мнение, что каждый человек умирает тогда, когда ему предназначено. С этим, наверное, многие согласятся. Иногда поступает тяжелый больной. Вроде нужно его оперировать. С другой стороны, возьмешь его на операцию — может умереть. Оперируешь, и все проходит хорошо. Почему? Я только на счет своей смелости это бы не отнес.

— Значит, нужен оптимизм?

— Я вообще-то считаю себя оптимистом. Если в нашей профессии не быть оптимистом, то, значит, очень крупный будешь пессимист.

— Вы хотели, чтобы ваши дети стали медиками?

— Когда моя дочь заканчивала школу, я ее спросил: «Куда пойдешь?» Она ответила, что точно не в медицинский. Тяжелая профессия. Она стала искусствоведом, а вот сын пошел в медицину. Сейчас работает у меня. Надеюсь, продолжит мое дело.

— Что для вас важно в жизни, кроме работы, конечно?

— У меня пятеро внуков. Люблю побыть с ними на даче, поплавать — у нас там Волга рядом. Конечно, нельзя только работать, работать, и больше ничего. Хотя в среднем так и получается, но надо где-то и отдохнуть. Я отдыхаю в семье.

— А хобби? Картины не собираете?

Это вы про картину в моем кабинете? Здесь известный сюжет — святые Косьма и Дамиан лечат человека. Лежит на столе больной. Нога у него отмерла. Ее отрезали и пришивают другую, здоровую ногу, взятую от чернокожего. Видите, она темная. Вот как давно возникла идея трансплантации! На этот сюжет в мире существует более семидесяти картин. В России, кстати, нет ни одной. Эта — копия полотна из Дрезденской галереи. Мне подарил ее один мой пациент, художник. Раньше у меня на столе лежала репродукция. Он сделал копию и подарил. А хобби у меня нет.

Опубликовано в журнале «Итоги»



© Алла Астахова.Ru