Алевтина Хориняк: Я помогала тому, кто был в этот момент передо мной и нуждался в помощи

Царство Божие приходит незаметно. История скромной женщины-врача из Красноярска стала камешком, вызвавшим обвал. Больше того — произошел сдвиг геологических пластов. Суд над Алефтиной Хориняк обнажил суть нашего отношения к проблеме обезболивания, коренящегося в многолетнем опыте насилия в стране, где многие регионы были лагерными зонами. У нас появилась надежда на изменения. Я поговорила с Алевтиной Петровной и поняла, что вся жизнь вела ее к этому моменту. Алевтина Хориняк — о коридорах, по которым ходил Лука Войно-Ясенецкий, о медицинском училище в сердце Вятлага, о том, какая болезнь преследовала узников края тюрем, чем закончилась в Красноярске оптимизация туберкулезной больницы  и кто лучше — добрый следователь или злой. Первая часть интервью.



— Алевтина Петровна, почему вы решили стать врачом? 

— Моя мама работала в военном госпитале медсестрой. Я 1942 года рождения. Выросла, можно сказать, в больнице. После родов мама сразу вышла на работу. Бабушка носила меня к ней, чтобы она могла покормить меня грудью, — тогда не было декретных отпусков. Кормила она меня долго, я уже начала разговаривать. Бабушка вспоминала, что однажды меня спросили в госпитале: «Девочка, ты почему пришла?» Я сказала: «Титьку хочу. Где моя мама?» Помню мамины рассказы о том, как в Красноярск привозили раненых с фронта. Ехали они долго, многие умирали. Хирурги оперировали сутками. Я восхищалась тем, что они делали. Знаете, кто такой Войно-Ясенецкий?

— Архиепископ Лука, ученый и хирург. 

— В годы войны он работал в Красноярске — не в военном госпитале, а в городской больнице. Но его вызывали в госпиталь на тяжелые случаи.

— Значит, ребенком вы могли встретить его в коридорах госпиталя? 

— Да, конечно. Помню свой ужас и любопытство, когда мама рассказывала про личинок, которые заводятся в ране и объедают гной так, что она становится чистой и розовой. Тогда не разбирались, медсестра или санитарка — операционные сестры сами переносили раненых, стирали бинты. Это был бесконечный труд. С детства я хотела быть хирургом, работать в операционной. Но мечта не сбылась. Сразу после войны мы с родителями уехали на западную Украину. Отец, выпускник Тимирязевской академии, организовывал там совхозы и колхозы. Позже у родителей вышел разлад, и мы с мамой и братом перебрались в Норильск. Из-за переездов у меня в аттестате стоял прочерк по иностранному языку. А в медицинский институт тогда обязательно нужно было сдавать иностранный. В середине 60-х это положение отменили, и я отнесла документы в Красноярский медицинский институт. Сейчас он носит имя Войно-Ясенецкого. В первый раз я недобрала баллы. Поступила со второго раза на вечернее отделение, но понимала, что хирургом стать не смогу. Я уже знала, кем хочу работать — фтизиатром.

— Не самая популярная у врачей специализация.  

— К тому времени я окончила медицинское училище в городке Омутнинск Кировской области. Это было особое место: неподалеку располагались учреждения Вятлага, одного из крупнейших лагерей в системе ГУЛАГ. Большинство наших преподавателей отбыли сроки в лагере как враги народа и, когда освободились, получили поражение в правах. Въезд в крупные города им был запрещен. Мы, студенты, были влюблены в этих преподавателей. Это были удивительные специалисты, благородные люди, настоящие подвижники. В училище приезжали девочки из самых глухих уголков Кировской области, им зачастую и надеть-то было нечего, только резиновые сапоги и фуфайки. Преподаватели старались нас развивать.  От них мы узнали, что такое медицина в самом высоком смысле слова — мы были патриотами, хотели работать, не боялись трудностей. Терапию нам преподавала врач по фамилии Конюшевская, которая раньше работала в Москве фтизиатром. Она так рассказывала о своей специальности, что можно было заслушаться. Я решила: если буду поступать в институт, стану фтизиатром. Когда я окончила медицинский, в России впервые ввели интернатуру. Мои сокурсники пошли кто в терапию, кто в неврологию, кто в гинекологию. Я выбрала фтизиатрию.




— Я слышала хорошие отзывы о красноярских врачах — институт всегда там был сильный… 

— Знаете, почему? Я об этом узнала, когда, окончив интернатуру и несколько лет проработав по специальности, поехала на специализацию в институт повышения квалификации врачей в Ленинград. Нам нужно было пройти начальное собеседование — ответить на вопросы. И вдруг Коровина, заведующая кафедрой, говорит: «Душа радуется, когда слушаю красноярцев. Это же наша школа, ленинградская. Ленинградские профессора вас так хорошо обучили». Оказывается, во время войны два медицинских института были эвакуированы из Ленинграда в Красноярск. Мало кто из заведующих кафедрами потом вернулся назад, все остались жить в Красноярске. Кафедры патанатомии, анатомии, физиологии, патофизиологии, фармакологии, биологии в Красноярске — ими руководили ленинградские профессора. Мне повезло, что я у них училась.

— Сколько лет вы проработали фтизиатром? 

— 23 года.

— Не боялись заразиться туберкулезом? 

— Я знала двух фтизиатров, которые очень боялись туберкулезных больных. Брезговали, отстранялись, входили в палату только в маске в четыре слоя. И, представьте себе, через какое-то время обе заболели туберкулезом. К сожалению, от него не убережешься. 90 процентов населения России инфицировано микобактерией туберкулеза. Но в основном заболевают люди, которые часто выполняют тяжелые работы на улице, пьющие — социальный фактор для развития этой болезни очень важен. Большинство людей защищает иммунитет. Я взяла за правило — если общаешься с больным, не надо бояться и думать об этом. Я спокойно оказывала помощь пациентам даже при легочных кровотечениях. И всегда шла на работу с радостью. Приходила как командир корабля — надеваю форму, открывается дверь, заходит пациент, и я вся в работе.

— Кто были ваши пациенты? 

— В основном люди, освобожденные из тюрем. Были и другие, но единичные случаи. Красноярский край — это Краслаг, край тюрем. Вокруг Красноярска были лагеря, где содержали десятки тысяч заключенных. Многие из них освобождались с туберкулезом. Помощь им более-менее оказывали. На местах существовали больнички по 10 коек, в Красноярске были краевая и городская туберкулезные больницы. Но не было флюорографических аппаратов. А как диагностировать туберкулез? Обычно до фтизиатров доходили больные с последней стадией болезни. И вот в конце 60-х медицинские начальники решили отрапортовать, что в Красноярске уничтожили туберкулез. Кто-то даже получил за это орден. Отрапортовали и закрыли городскую туберкулезную больницу. Объявить-то объявили, но сколько людей ходили с туберкулезом и заражали окружающих… Все изменилось, когда в город привезли венгерские флюорографические аппараты. Мы начали флюорографическое обследование населения. Ходили по домам — Красноярск был тогда в основном одноэтажный, — разносили приглашения на обследование. Делали объявления по радио. И люди шли. На работе начали проводить профилактические осмотры. Сколько же случаев туберкулеза обнаружили! Все начальство было в растерянности. Куда класть больных? Коек нет, ведь больницу закрыли. В то время я училась на вечернем отделении мединститута и работала медсестрой. Помню, как в процедурные кабинеты приходили лечиться амбулаторно по 40-50 человек. Некоторых отправляли в села, где еще сохранились туберкулезные койки. Наконец, Владимир Иосифович Бестужев, главный врач краевого тубдиспансера, пошел на хитрость. Он построил три пятиэтажных здания под видом общежития для медицинских работников. И тут же перепрофилировал их, заполнив пациентами. Там же впервые организовали хирургическую помощь туберкулезным больным. И туберкулез потихоньку стал отступать.




— Трудно было работать с преступниками, теми, кого общество отринуло?

— Многие из них нахлебались горя, пройдя через тюрьмы. Я их любила и жалела, и они это видели. Были умирающие. Были больные, к которым врачи вообще не подходили. Я всегда спрашивала себя: а если бы со мной такое произошло? Например, вижу — человек парализованный лежит. Ему проломили голову в лагере. Я к нему подошла, смотрю — в постели лоскуты кожи. Его никто никогда не мыл. Я позвала свою знакомую, мы привели его в порядок, отмочили ноги, помыли голову шампунем. Рана на голове у него зажила, но невролог мне говорит: «Что ты с ним возишься? Он никогда не придет в себя». Однако свершилось же чудо — он начал разговаривать, встал с постели.

— Наверняка вы не обо всех могли так позаботиться. Кому помочь — тому или другому? Как вы для себя решали этот вопрос? 

— Помогала тому, кто был в этот момент передо мной и больше всего нуждался в помощи. Помню в тубдиспансере одну старушку. Мне было ее так жалко — она приехала из какого-то дальнего района. Я делала для нее все, что могла. Приносила что-то из дому, ухаживала за ней. Когда она выписывалась, раскрыла в кулачке платочек — в этом платочке лежал рубль. Он был такой мятый-мятый. Она говорит: «Деточка, возьми этот рубль. Это от всей души». Я отвечаю: «Да что вы, бабушка. Никогда не возьму». Она говорит: «Прошу тебя. Чтобы я знала, что я тебе тоже добро сделала. Я ничем другим не смогу тебе отплатить».

— Вы взяли рубль? 

— Взяла. Но это было еще до того, как я уверовала и присоединилась к евангельским христианам — баптистам. А после, когда случались такие моменты, у меня был готов ответ, что этот человек совершает грех. И, что еще хуже, вводит в грех меня. Помню, когда я уже работала терапевтом, жена бывшего прокурора края пыталась сунуть мне тысячу рублей. Я долго с ней разговаривала. И, думаю, она меня поняла.




— Как случилось, что вы стали терапевтом? 

— Я вышла на пенсию и думала, что работать уже не буду. Но однажды пришла в поликлинику проконсультироваться. Заведующая говорит: какая тебе пенсия, иди к нам работать. Мы тебя сразу пошлем на обучение. Переучишься, и все.

— Однако в апреле 2011 года жизнь ваша резко изменилась…

— Неожиданно меня вызвали к главному врачу поликлиники. Захожу — стоят два полковника Госнаркоконтроля. И спрашивают: «Вы в 2009 году выписали эти рецепты на обезболивающее?» Я посмотрела: «Да, я выписывала». Они: «Вы не имели права этого делать. Мы вас вызываем на допрос». Я была спокойна — знала, что вины за мной нет. Но мне устроили допрос по классической схеме: один следователь добрый, другой злой. Добрый говорит: «Мы понимаем вас — у вас маленькая зарплата, вы хотели подзаработать». Я возмущаюсь и плачу: «Да что вы говорите! Чушь говорите!» Тут вступает злой: «Вы все врете, такая старая женщина, и врете. Как вам не стыдно!» Позже я предлагала нашему краевому уполномоченному по правам человека настоять на том, чтобы обязательно велась видеозапись первого допроса. Чтобы было ясно, какие техники применяются, чтобы заставить человека оговаривать себя…

(Читать 2 часть)




© Алла Астахова.Ru