Владимир Серов: тот, кто помог природе сделать ее работу немного лучше

Он не выбирал специальность. Просто оказался там, где больше всего был нужен. Однако, почувствовав неодолимый зов призвания, уже не смог свернуть с пути. И вышло, что сама судьба подготовила его к этому, бросив в гущу народной жизни. Президент Российского общества акушеров-гинекологов академик Владимир Серов о том, почему дорога в медицинскую науку может пролегать через северный район, как не сгореть, оперируя с эфирным наркозом под светом керосиновой лампы, почему акушеры выглядят моложе и что такое большие биологические часы.




— Владимир Николаевич, сколько вам лет? 

— Я родился в 1931 году. Так долго не живут…

— Замечала, что многие акушеры-гинекологи выглядят моложе своего возраста. Как считаете, почему их годы не берут?

— Ну, как вам сказать. Во-первых, имеешь дело не только с больными. С больными в меньшей степени. Конечно, это светлая специальность. Другой такой в медицине нет. Хотя в ней есть и большая ответственность. В свое время мне пришлось общаться с академиком Михаилом Сергеевичем Малиновским, который основал тот центр, где мы с вами сейчас находимся. Он нам, молодежи, рассказывал, что бывает, когда акушер-гинеколог впервые сталкивается с трагедией — молодая цветущая женщина умирает от акушерского кровотечения, а врач даже не всегда понимает, почему.  Случалось, врачи уходили из жизни.

— Как вы выбрали эту специальность? 

— Могу сказать, что по воле случая. Когда я учился в горьковском мединституте, то с четвертого курса увлекся хирургией. Моим куратором и учителем был Борис Евгеньевич Петерсон, который позднее заведовал институтом имени Герцена в Москве. Он, в свою очередь, был учеником Николая Николаевича Блохина, имя которого сейчас носит онкоцентр — тот тоже начинал в Горьком. Там вообще была сильная школа хирургии. Ее основы заложил Ефим Львович Березов. Он считался одним из самых сильных резекционистов в мире. И был, кстати, очень разносторонним человеком. Окончил два курса консерватории в Вене.

После окончания института я отправился в Коми АССР. Собирался работать хирургом. Со мной вместе ехала жена — мы с ней учились на одном курсе. Нас распределили в Удорский район. Можно догадаться, что это было за место — в Коми его называли У-дыра. Но, отработав три года, мы могли спокойно уехать. У меня была твердая договоренность, что я приеду в Горький в аспирантуру по хирургии. Планы поменялись, когда из-за непогоды мы застряли в аэропорту Сыктывкара. Там я познакомился с местным заврайздравом. Роберт Эмильевич Шумахер был из немцев Поволжья. Родители его погибли, он был в трудовой армии, а затем окончил институт в Ижевске. Мы сидели в аэропорту несколько дней — дождь был непрерывный и самолеты не летали. От нечего делать мы играли с Робертом Эмильевичем в шахматы. За шахматами он и уговорил меня поехать в поселок Усть-Кулом в 200 километрах от Сыктывкара. Дело в том, что в Удорском районе моей жене пришлось бы работать кожным венерологом, а она по специальности терапевт. В Усть-Куломе для нее было место терапевта, но мне бы досталось место акушера-гинеколога. И я решил, что лучше я поработаю акушером-гинекологом. Тогда это была близкая к хирургии специальность.

— Получается, что профессия сама вас выбрала? 

— Но я этого еще не знал. Вечером первого же дня, когда я приехал на работу, пришлось оперировать пожилого человека с заворотом кишок. Если бы у меня не было навыков хирурга, я бы, конечно, не взялся за эту операцию. Отправить его в другую больницу не было возможности — там была хорошая санитарная авиация, но самолеты летали только в светлое время суток. Оперировали при свете керосиновых ламп и с эфирным наркозом. Помню, я подумал: еще сгорим тут все. Но операция прошла удачно. А пациент оказался родственником половины села. Кстати, он был сторожем убойного пункта. Когда я потом приезжал туда покупать мясо, он меня все время уговаривал: доктор, берите сколько хотите. У нас крысы съедают столько, что учесть не можем. Я отказывался…




Позже у меня тоже не было трагедий с пациентами — только один раз умерла женщина после моей операции. Но там был практически безнадежный случай. Два собутыльника выпивали, один заявил другому, что жена ему изменяет. Тот зарядил ружье картечью, подошел к дому — мы его называли «33 щели». Щ-33, барак на две семьи. Постучал, спустился с крыльца на пять ступенек. Вышла жена с грудным ребенком на руках, он выстрелил и попал ей в печень. Тут ничего нельзя было сделать. Но обычно мы людей спасали. Вытаскивали даже тех, у кого были очень тяжелые травмы. Там ведь работали на лесоповале. Трелевочный трактор с работающей лебедкой мог перевернуться. Было несколько раз, что неопытные трактористы, выпрыгивая, погибали сразу. Женщины работали сучкорубами и зимой с очень острыми топорами шли по пояс в снегу. Я приехал на работу в октябре, а 31 декабря мне позвонил министр здравоохранения Коми.

— Неужели решил поздравить с Новым годом? 

— Если бы… Надо было выехать в соседний район. Там женщина с эклампсией рожала двойню. Сначала я хотел вылететь на самолете, как только рассветет. Но если бы я остался до утра, получилось бы, что я отказал в медицинской помощи. Это было подсудное дело. В общем, мы с операционной сестрой взяли выездного жеребца по кличке Буян, запрягли его в маленькие санки, чтобы побыстрей, выехали на дорогу. Вдруг видим — вокруг красные огоньки. И лошадь сильно испугалась.

— Волки? 

— Их было до черта. Мы пролетели 20 километров вихрем. А надо было 80. Доехали до ближайшего села, там охотники снарядили три обоза и ехали с нами всю ночь. Когда добрались к роженице, оказалось, что она родила и с ней все в порядке. Назад на самолете мы долетели за 30 минут.




Со мной работала акушерка с привычным невынашиванием беременности, которой я помог сохранить ребенка — скорее, по наитию, потому что настоящих знаний у меня тогда было мало. Ее муж, местный прокурор, инвалид войны без руки, проникся ко мне доверием. Однажды звонит ночью: в соседнем лесопункте идёт стрельба. Там, наверное, раненые. Мы поехали. Прокурор спрашивает: тебе пистолет дать? Но я отказался от оружия. В институте я занимался стрельбой и подумал, что со страху могу кого-нибудь убить. Выяснилось, что переполох устроил майор по фамилии Денежкин, который занимался с отставниками военной подготовкой. Собутыльник ударил его вилкой в левое межреберье на уровне крупных сосудов сердца. Денежкин не растерялся — высунул учебный автомат в форточку и начал стрелять. Я повез Денежкина в больницу. Едем. Луна, мороз. Смотрю, какая-то группа людей идёт, загораживая дорогу. В романовских полушубках, с автоматами. Это из Сыктывкара вызвали конвой.

— Вроде современного ОМОНа? 

— Так и есть. Но они были абсолютно пьяные. Денежкин мне из саней: доктор, сейчас они нас убьют! Нас остановили: кто такие? Я говорю, вот, врач, везу раненого.

— Школа жизни… 

— В Усть-Куломе я видел многое. Местные люди, коми, были очень доброжелательны. Но большинство жителей составляли те, кто на поселении. Бендеровцы, власовцы — один из них был муж участкового врача. Я с ним много разговаривал. Там были и знаменитые люди. Например, Цеге Монтефель, впоследствии главный хирург Варшавы. До этого он какое-то время сидел в Воркуте. Ссыльные должны были каждые три дня отмечаться в милиции. Конюх, который ухаживал за двумя нашими больничными лошадьми, рассказал мне, как оказался на севере. В начале 30-х по реке Вычегде пришли две баржи, наполненные женщинами и детьми. Это были казаки с Дона. Раскулаченные. Когда их привезли, уже лежал снег. В Усть-Куломе для них не было места, поэтому их отправили за 30 километров к лесному озеру, где было много рыбы. Там они вырыли землянки и перезимовали. Больше половины умерли.




Мы приехали в Усть-Кулом в 1955, а в начале 1956 года разрешили аборты. Тогда-то и произошел случай, который сильно повлиял на мою тамошнюю жизнь. Однажды приходит ко мне возчик из соседнего лесопункта, высланный иранец по фамилии Аскеров. Рассказывает, что в семье трое детей, а жена опять беременна. Надо бы сделать аборт. Я пожалел его. Возчик, высланный, трое детей — надо помогать. Срок беременности был больше обычного, поэтому я решил не рисковать с операцией и ввел в полость матки антисептик риванол. Сейчас, конечно, так никто не делает. Через несколько дней местные милиционеры позвали меня в самодельный тир пострелять. Один из них проронил: «Ну, тебе теперь лафа. Ты жене Аскерова аборт сделал». В общем, оказалось, что мой Аскеров — никакой не возчик, а вор в законе. У него в поселке был непререкаемый авторитет. Когда милиционерам нужно было, чтобы на первое мая было все спокойно, обращались к Аскерову, и он обеспечивал спокойствие. С тех пор я был под его защитой. Когда наш Газ 51 — грузовушка санитарная — застревал в грязи, тут же, словно из-под земли, появлялись люди и помогали его выталкивать. Когда через три года я уезжал в аспирантуру, ко мне пришли от Аскерова: «Мы вам дадим адреса верных людей». Я удивился: что вы можете отсюда, из тайги? «Здесь в тайге ничего не можем. А в Москве и в Ленинграде — многое». Я, конечно, отказался.

— Вы поехали в аспирантуру. Почему по гинекологии, а не по хирургии, как планировали? 

— В Горьком к этому времени произошли изменения. Меня брали туда в аспирантуру по гинекологии — я даже написал автореферат по внематочной беременности. Но неожиданно пришло приглашение на экзамены из института акушерства и гинекологии в Москве. Я уже и забыл, что на всякий случай написал туда письмо, увидев в газете объявление. И решил попробовать. Поступающих было четверо — две девушки и два молодых человека. Первое, что заявил председатель приемной комиссии, — девочек не возьмём.

— Дискриминация! 

— Не знаю как это сделали, но их даже к экзаменам не допустили. А к нам двоим прикрепили по профессору для подготовки. Хирургию я знал, но плохо был подготовлен по гинекологии. На экзамене, отвечая на дополнительный вопрос о гормонах, напутал. Но все же получил четверку. Отношение к аспирантам тогда было совсем другое. Нас было человек шесть на весь институт. Аспиранта брали фактически как сотрудника. Если он не успевал написать кандидатскую, это был скандал.

— После аспирантуры вы остались работать в институте? 

— У меня не было московской прописки. Директор института обо мне даже министра здравоохранения России просила. Тот сам ничего не мог сделать, но посоветовал пойти к  замминистра здравоохранения СССР Кочергину. И тот сделал удивительную вещь. В то время, пока я был в аспирантуре, моя жена училась в ординатуре. Кочергин выдал ей справку о том, что она окончила институт и посоветовал поискать место в Московской области. Ей  оформили туда направление как молодому специалисту. В общем, мы стали жить в Одинцове. Меня взяли в институт младшим научным сотрудником, но я довольно быстро перешел на кафедру акушерства и гинекологии в Первый мед. Там было перспективнее, да и зарплата повыше. Правда, осталось всего два профессора. Остальные ушли естественным путем. Все вспоминали академика Малиновского, который раньше заведовал кафедрой. Заведующий Леонид Семенович Персианинов был совсем другим человеком. Он был крупный клиницист. Но, чтобы вы поняли, расскажу один случай. На кафедре я был секретарем парторганизации. Однажды вызывает меня Леонид Семенович: «Слушай, что это за автор?» И показывает книгу Мандельштама, изданную в Лондоне. Ее на столе в ординаторской забыла Вера Миллионщикова, которая работала анестезиологом. Та самая Миллионщикова, которая позже стала заниматься хосписом. Я говорю: Леонид Семенович, Мандельштам — крупный русский поэт. Персианинов предложил вызвать нашего куратора из КГБ. Куратора я хорошо знал, потому что Леонид Семенович сунул меня консультантом в поликлинику КГБ, где я проработал лет 15. Этот парень пришел: «Что у тебя?» Взял книгу за обложку, потряс. «Видишь, ничего не выпало? Скажи шефу, что мы провели экспертизу, все в порядке». Леонид Семенович не знал, кто такой Мандельштам. Хотя в Ленинграде был очень крупный акушер-гинеколог Мандельштам — родной брат поэта.




На кафедре мне быстро дали тему докторской диссертации: послеродовые нейроэндокринные заболевания. Ее предложила профессор Маргарита Николаевна Кузнецова. Тема была совершенно новая. Было описано только одно заболевание, связанное с сильным кровотечением и тромбозом гипофиза. Я открыл другое заболевание, которое назвал послеродовым нейроэндокринным синдромом. У большой группы женщин, перенесших тяжелое кровотечение, тяжелую преэклампсию или сепсис, а также проблемы с ребенком, на фоне затяжного стресса появлялись ожирение, гипертония, предиабет. На кафедре предложили назвать его синдромом Серова. Но позже появилось другое название — метаболический синдром.

— Тот самый метаболический синдром, с которым сегодня связывают чуть ли не все болезни? 

— Конечно, не я один работал в этом направлении. Но фактически я описал его одним из первых. Сейчас этот синдром включает в себя больше больше 20 заболеваний. Однажды я общался с бывшим президентом американского общества акушеров-гинекологов. У нас тогда материнская смертность была 12, а у них 16. По их мнению, как раз за счет развития метаболического синдрома. Однако в России многие врачи до сих пор недостаточно хорошо понимают роль эндокринологии. Был такой Владимир Михайлович Дильман. Он работал в онкологическом институте в Ленинграде, написал несколько небольших книжечек. Эти книжечки издавались в США буквально через две недели после выхода здесь. Он был популярен во всем мире. Известна его прекрасная  книга «Большие биологические часы». Основная книга, которую он написал, называлась «Онкологическая эндокринология». В ней он обосновал одну из теорий рака.  Эта книга переиздавалась несколько раз. У меня есть экземпляр с его дарственной надписью. К сожалению, я его мало знал, мы только по телефону разговаривали. Но Владимир Михайлович считал, что мы работаем в одном направлении. Однажды он попросил меня поддержать его кандидатуру на выборах в члены-корреспонденты академии медицинских наук по онкологии. Я пошел к Николаю Николаевичу Трапезникову, который был директором института онкологии после смерти Блохина. Трапезников пожал плечами: «Слушай, ну, такой он фантазер. Ничего понять невозможно, что он там пишет. Проголосуй-ка лучше за другую кандидатуру». Как думаете, сколько голосов набрал Дильман на выборах, в том числе и мой? Четыре. Притом, что это был ученый с мировым именем. В России его держало только то, что он один воспитывал дочь с синдромом Дауна. После ее смерти он переехал в США, но умер от рака желудка буквально через год или полтора. Это был совершенно светлый ум. Он был, конечно, не гинекологом, а эндокринологом. Но гинекология по большому счету базируется на эндокринологии. К сожалению, многие наши гинекологи до сих пор это недооценивают.

Продолжение интервью с Владимиром Серовым — здесь 




© Алла Астахова.Ru